Дали любил мух. Более того, обожал, когда они в летнюю жару облепляли его потное тело, и это было, как он признавался впоследствии, одним из стимуляторов его творчества.
Зато кузнечики наводили на юного Дали ужас: он трясся от страха, если кузнечик всего-навсего попадался ему на глаза, не говоря уже о том, когда ужасное насекомое прыгало на него.
Даже в зрелом возрасте он не мог избавиться от навязчивого страха перед этими существами. Так, живя в Америке в поместье Каресс Кросби, он всегда пил кофе на крыльце дома, а не на лужайке, как все, боясь встречи с этой мерзкой тварью. «Тяжелый неуклюжий скок этой зеленой кобылки, — пишет Дали в «Тайной жизни», — повергает меня в оцепененье. Мерзкая тварь! Всю жизнь она преследует меня как наваждение, терзает, сводит с ума. Извечная пытка Сальвадора Дали — кузнечики!»
О том, насколько глубоко кузнечик забрался в подсознание художника, можно судить по некоторым его работам. К примеру, в «Великом онанисте» мерзкое насекомое, у которого брюшко облеплено муравьями, изображено присосавшимся к лицу сновидца снизу.
Присутствует шестиногое зеленое и в «Осквернении гостии», причем в той же позе, что и в «Великом онанисте».
Уже с детства у него появился странный, почти панический ужас перед чужими прикосновениями к его телу.
Стоило кому-либо случайно коснуться его, как он вздрагивал, словно от укола иглы. Он и в самом деле боялся, как бы кто не дотронулся до него. Однажды какой-то мальчик, съезжая по перилам лестницы, по которой в это время спускался Поль, неожиданно изо всех сил ударил его ногой. С тех пор Сезанн и стал страдать боязнью прикосновения. И этот страх он сохранил на всю жизнь.
Как-то Сезанн попросил молодого художника Луи Ле Байля, проживавшего в нескольких километрах от того места, где устроился он сам, чтобы тот ежедневно приходил к нему и стуком в дверь прерывал послеобеденный сон.
Однажды Ле Байлю не удалось разбудить Сезанна, и он без приглашения вошел к художнику в комнату. Ле Байль, конечно же, не зная о том, что Сезанн не выносит прикосновения к себе, растормошил его. Мгновенно последовал взрыв яростного гнева! В раздражении Сезанн написал Байлю резкое письмо:
«Мсье! Мне не нравится бесцеремонность, с которой Вы позволяете себе являться ко мне. Следующий раз, я прошу, велите о себе доложить. Будьте любезны передать человеку, который к Вам зайдет, стекло и холст, оставшиеся в Вашей мастерской. Примите, мсье, мои уверения в искреннем уважении».
Подобный казус случился и с Эмилем Бернаром, тоже художником, который знал Сезанна раньше до своего отъезда в Египет. После одиннадцатилетнего отсутствия на родине Бернар решил исполнить свою давнюю мечту — повидать художника.
Сезанн гостю обрадовался и даже предоставил в распоряжение Бернара первый этаж мастерской на дороге Лов. Бернар тоже не знал о свойственной Сезанну боязни прикосновения к себе. Однажды увидев, что мэтр споткнулся, он поспешил поддержать его. Но вместо благодарности он вдруг услышал грубую брань в свой адрес. Продолжая ругаться, Сезанн заторопился в свою мастерскую. Бернар в недоумении последовал за ним. В конце концов Бернар почел за лучшее уехать.
В то время как гость уже начал складывать свои рабочие принадлежности, появился Сезанн. Его глаза чуть ли не вылезали из орбит. Бернар хотел извиниться, но Сезанн, не обращая внимания на то, что ему говорили, рвал и метал, словно одержимый: «Никто не смеет ко мне прикасаться... никто меня не закрючит! Никогда! Никогда!» И быстрым шагом поднялся к себе наверх, хлопнув дверью с такой силой, что весь дом содрогнулся.
Бернар в смущении покинул мастерскую. Он был уверен, что уже никогда больше не увидит своего друга. Но вечером, к удивлению Бернара, Сезанн появился в свое обычное время, как если бы ничего не произошло. О разыгравшейся недавно сцене — ни звука. На другой день Бернар выяснил, что такое поведение Сезанна не новость для тех, кто его знает. Позже сам Сезанн просил Бернара забыть об этом случае.
«Не обращайте внимания, такие вещи происходят у меня против воли; я не переношу, когда до меня дотрагиваются; это у меня с детских лет».
Отец Владимира Маяковского, еще совсем не старый человек, ушел из жизни из-за нелепой случайности: сшивая бумаги, он уколол палец булавкой, что привело сначала к заражению крови, а вскоре и к преждевременной смерти. Эта смерть глубоко запала в сознание Маяковского, и, помня об этом трагическом событии, поэт всю жизнь с нескрываемой мнительностью относился к каждому порезу, царапине, уколу.
Более того, он очень взыскательно относился к окружающим его предметам, особенно к тем, которые могли каким-то образом повлиять на его здоровье. Так, например, он очень пристально осматривал каждую поданную в буфете тарелку, с брезгливой опасностью брался за дверную скобу, захватанную чужими руками.
Он даже, отправляясь куда-нибудь, всегда брал с собой йод, маленькую мыльницу и несколько чистых платков.
Его мнительность дополнялась большой болезненностью. А когда он болел, то своими капризами изводил всех окружающих. Он без конца мерил температуру, а однажды, будучи чем-то недовольным, разбил подряд три градусника.
Но капризы Маяковского касались не только его здоровья. С не меньшим упорством он демонстрировал их и в быту. Вот как об этой стороне его характера написала Эльза Триоле — сестра Лили Брик: «Какой же он был тяжелый, тяжелый человек. Вечные придирки ко всякому обслуживающему персоналу, ссоры с собственными домработницами, вызов директоров ресторанов и писание длинных обстоятельных жалоб... Мания аккуратности, доходящая до педантизма...»
Руссо был весьма своеобразной личностью. И не только в сексуальном отношении. О своих тайных и явных странностях он очень откровенно рассказал в своих произведениях: «Исповеди», «Диалогах» и «Прогулках одинокого мечтателя».
«Я обладаю жгучими страстями, — пишет Руссо в своей «Исповеди», — и под их влиянием забываю о всех отношениях, даже о любви: вижу перед собой только предмет своих желаний, но это продолжается лишь одну минуту, вслед за которой я снова впадаю в апатию, в изнеможение. Какая-нибудь картина соблазняет меня больше, чем деньги, на которые я мог бы купить ее! Я вижу вещь... она мне нравится; у меня есть и средства приобрести ее, но нет, это не удовлетворяет меня. Кроме того, когда мне нравится какая-нибудь вещь, я предпочитаю взять ее сам, а не просить, чтобы мне ее подарили...»
В этом отрывке Руссо фактически признается в клептомании — болезненной страсти к воровству. Но если бы только этим пороком ограничивался психический мир писателя. Он, как, впрочем, и ряд других известных творческих личностей, был подвержен разного рода страхам. В частности, Руссо очень опасался заболеть. Так, например, стоило ему прочесть какую-нибудь медицинскую книжку, и он тотчас обнаруживал у себя все болезни, в ней описанные. И при этом изумлялся, как он еще остается жив, страдая столь тяжелыми недугами. Между прочим, он воображал, что у него полип в сердце.
Руссо, по воспоминаниям современников, был чрезвычайно честолюбивым человеком. И, видимо, этот излишек тщеславия и сказался негативным образом на формировании его личности. «Волнение и злоба потрясли меня до такой степени, — пишет Руссо, — что я в течение десяти лет страдал бешенством и успокоился только теперь». Успокоился ли?
По крайней мере, ради отдохновения он покинул большой свет, и удалился в уединенную местность, в деревню. Но и там городская жизнь не давала ему покоя. Болезненное тщеславие и отголоски светского шума омрачали для него красоту природы. В этот же период у Руссо стала с особой силой развиваться мания преследования.
Дошло до того, что автор «Эмиля» стал воображать, будто бы Пруссия, Англия, Франция, короли, духовенство, женщины, вообще весь людской род, оскорбленный некоторыми местами его сочинений, объявил ему ожесточенную войну, последствия которой и объясняют испытываемые им душевные страдания.
«В своей утонченной жестокости, — пишет он, — враги мои забыли только соблюдать постепенность в причиненных мне мучениях, чтобы я мог понемногу привыкнуть к ним».
Самое большое проявление злобы этих коварных мучителей Руссо видит в том, что они осыпают его похвалами и благодеяниями. По его мнению, «им удалось даже подкупить продавцов зелени, чтобы они отдавали ему свой товар дешевле и лучшего качества, — наверное, враги сделали это с целью показать его низость и свою доброту».
По приезде Руссо в Лондон его меланхолия перешла в настоящую манию. Вообразив, что его разыскивают с намерением арестовать, он бросил в гостинице деньги, вещи и бежал на берег моря, где платил за свое содержание кусками серебряных ложек. А так как ему не удалось уплыть из Англии в связи с встречным ветром, то он и этот факт посчитал заговором против него. Тогда, в сильнейшем раздражении, он с вершины холма на плохом английском языке произнес речь, обращенную к некой сумасшедшей Вартон, которая слушала его с изумлением и, как ему казалось, с умилением.
Но и по возвращении во Францию Руссо не избавился от своих невидимых врагов, шпионивших за ним и превратно истолковывавших каждый его шаг. «Если я читаю газету, — жаловался он, — то говорят, что я замышляю заговор, если понюхаю розу — подозревают, что я занимаюсь исследованием ядов с мыслью отравить моих преследователей».
Все ставится ему в вину, а чтобы лучше наблюдать за ним, у двери его дома размещают продавца картин. Причем устраивают так, что эта дверь не запирается, и пускают в его дом посетителей лишь после того, как настроят их против него.
Враги восстанавливают против него хозяина кафе, парикмахера, владельца гостиницы и других собственников подобных учреждений. Когда Руссо желает, чтобы ему почистили ботинки, у мальчика, исполняющего эту обязанность, отсутствует крем. Когда он желает переправиться через Сену — у перевозчика не оказывается лодки. Наконец, он просит, чтобы его заключили в тюрьму, но и в этом получает отказ. А для того, чтобы лишить его печатного слова, враги сажают в Бастилию издателя, совершенно ему незнакомого.
«Обычай сжигать во время поста соломенное чучело, изображавшее того или иного еретика, был отменен — его снова восстановили, конечно, для того, чтобы сжечь мое изображение. И в самом деле, надетое на чучело платье походило на то, что я обыкновенно ношу».
Однажды в деревне Руссо встретил улыбающегося мальчика. Пройдя мимо, писатель решил обернуться, чтобы более внимательно рассмотреть ребенка. Но вдруг увидел перед собой взрослого мужчину и по его печальной физиономии узнал в нем одного из шпионов, приставленных к нему врагами.
Все эти примеры наглядно демонстрируют, что Руссо страдал некоторыми психическими отклонениями, которые особенно явно стали проявляться с годами.
Сергея Есенина на протяжении жизни преследовало несколько фобий. Так, он очень боялся сифилиса. «Выскочит, бывало, на носу у него прыщик величиной с хлебную крошку, и уж ходит он от зеркала к зеркалу суров и мрачен, — вспоминает Мариенгоф. — Однажды отправился даже в библиотеку вычитывать признаки страшной хворобы. После того стало еще хуже, чуть что: венчик Венеры!»
Не меньший, чем от сифилиса страх он испытывал также при виде милиционеров. Так, В. Эрлих вспоминает: «Идем вдвоем мимо Летнего сада... У ворот стоит милиционер. Он вдруг хватает меня за плечи так, что сам становится лицом к закату, и я вижу его пожелтевшим, полные непонятного страха глаза. Он тяжело дышит и хрипит:
— Слушай, а! Только никому ни слова! Я тебе правду скажу! Я боюсь милиции. Понимаешь? Боюсь!..»
В конце жизни у Есенина появилась еще одна новая фобия: ему стало вдруг казаться, что все его обкрадывают или пытаются обокрасть. Несколько раз на дню он проверял чемоданные запоры. На поэтах, приятелях и знакомых мерещились ему свои носки, галстуки. При встречах их обнюхивал, пытаясь выяснить, — не его ли духами пахнет...
Испанский поэт Гарсия Лорка был не только гомосексуалистом, но и страдал танатофобией, то есть навязчивой боязнью смерти. И чтобы хоть как-то компенсировать этот постоянный страх, «по меньшей мере пять раз в день, — вспоминает Дали, — поминал Лорка о своей смерти. Ночами он не мог заснуть, если мы все вместе не шли его «укладывать». Но и в постели он все равно умудрялся до бесконечности продолжать самые возвышенные, исполненные духовности поэтические беседы, которые знал нынешний век. И почти всегда кончались они разговорами о смерти, и прежде всего — о его собственной смерти».
Иногда, вытянувшись на кровати, при помощи одной только мимики, совершенно молча он изображал смерть со всеми сопутствующими ей атрибутами: положением тела в гроб, заколачиванием крышки, траурной процессией... С помощью этого необычного фарса он как бы отводил ее от себя, получая короткую передышку в непрестанной борьбе с паническим ужасом.
В марте 1934 года тема смерти заняла немало места и в интервью Гарсия Лорки. «Смерть... Все напоминает о ней, — говорил он. — Безмолвие, покой, умиротворенность — ее предвестники. Она властвует. Все подчинено ей... Я не могу ни на минуту прилечь на постель в туфлях... Когда я смотрю на свои ноги, меня охватывает предчувствие смерти. Ноги, когда они лежат — вот так, опираясь на пятки, ступнями вперед, напоминают мне ноги мертвых, которые я видел ребенком. Так они и лежали — недвижные, одна подле другой... Это сама смерть».
Одним из проявлений страха смерти являлась неописуемая боязнь воды. «Когда мы выходили в море на лодке при полном штиле, — вспоминал Дали, — Федерико боялся смотреть на воду: у него кружилась голова, ему казалось, будто лодка вот-вот перевернется и мы потонем. Если же море хоть чуточку волновалось, Федерико опасался, что лодку захлестнет и мы захлебнемся. А когда вся компания шла купаться, Федерико оставался на берегу».
Если он и соглашался войти в воду, то только на полшага от берега, не дальше! И то при одном условии, что его кто-то должен был держать за руку.
Но погиб он совсем не от воды, а от пули, выпущенной из ружья расстрелявших его фашистов.
Немецкий композитор Мейербер боялся быть заживо погребенным. Поэтому приказал стеречь свой труп в продолжение четырех дней и ночей в той же постели, в которой умрет, а также привязать маленькие колокольчики к рукам и ногам. Кроме того, по прошествии четырех дней ему должны были вскрыть вены на одной руке и одной ноге.
Чешский композитор и дирижер Дворжак страдал агорафобией, то есть боязнью площадей и широких улиц. Этот страх был настолько велик, что с годами композитор почти совсем перестал выходить один из дома и чувствовал себя хорошо только тогда, когда кто-нибудь из домашних, друзей или учеников сопровождал его.
Странное увлечение было у автора «Алисы в стране чудес» Льюиса Кэрролла. Он любил маленьких девочек. И хотя достоверно известно, что он умер девственником, у него было около ста маленьких подружек. Причем, его привлекали в основном неопрятные костлявые нимфетки. Когда же девочки взрослели, всякие встречи с ними он прекращал. Самым старшим из них было 16 лет.
Кэрролл был фотографом-любителем, и вполне естественно, что он очень любил фотографировать маленьких девочек. Он часто фотографировал их в одежде, но еще чаще они позировали ему обнаженными. При этом он делал это только с разрешения их матерей.
Естественно, такое хобби вызывало у многих по меньшей мере удивление. Стали появляться всевозможные слухи. И в 1880 году Кэрролл внезапно навсегда отказался от своего хобби.
взято из следующего ресурса :
http://myrt.ru/news/inter/373-fobii-znamenitykh-ljudejj.html
Комментариев нет:
Отправить комментарий